Ах, учитель, я пишу книгу о тебе — безо всякой уверенности, что она нужна кому-то, кроме меня.
Учитель, сегодня, 24-го твой день рождения, и меня всегда веселило, как про мёртвых говорят «сегодня бы ему исполнилось». Особенно, если счёт идёт за сотню.
А тебе, учитель, исполнилось бы 119.
Это всё цифры неправильные, глупые.
Я написал меньше чем нужно, потому что вместо меня говорили чужие статьи — их голос похож на голос сгоревшей бумаги, что ещё сохраняет форму — и чёрные буквы проступают на серебряных листах. Эти тексты нужно бы выбросить из повествования, потому что обычному читателю они скучны, а филолог их уже отксерокопировал в заграничной стажировке.
Но мне жаль их, как тысяч бумажных книг моей библиотеки, которых никто больше не будет читать — даже я сам.
Поэтому я написал больше, чем нужно — пятьдесят два листа, и это тоже глупые цифры, а число не умнее.
Жизнь становится угрюма, и я начал по другому смотреть на те вещи, о которых писал с такой лёгкостью в первых главах.
Литература становится мёртвой в тот момент, когда приходят исследователи.
В тот момент, когда биографические книги продаются лучше, чем проза тех людей, о которых они написаны.
Я похож на Чаадаева из романа твоего близкого друга — и этот Чаадаев, как ты помнишь, мнишь, кричал «Добро пожаловать в город мёртвых».
Литература пойдёт иным чередом, другим направлением — так же как меняла своё русло Клязьма. Старое зачахнет, как чахли города, когда мелела Ока.
Вода остаётся, но перераспределяется, меняя ландшафт.
Я написал не биографию, а роман. Впрочем, так многие сейчас делают.
Вместо биографий пишут не то что романы, а памфлеты.
Ты бы порадовался — не мне, а устройству мира. Учеников у тебя полно, и все знатнее меня.
Но ты придумал модель биографии, лекало, по которому скроены сейчас сотни судеб успешных продавцов букв.
Это очень хорошо. И мне, научившемуся без восторга и без снисходительности относиться к спорным моментам твоей биографии остаётся лишь одна заочная благодарность.

Найдено тут 

Пронзительно написано. Догадались о ком он?