* * *
Я писал о чём попало,
Но свою имел я цель.
В стёкла била, завывала
И куражилась метель.

Если б мне в своей постели
В это время умереть,
Перестали бы метели
Озорные песни петь.

Стало тихо всё на свете,
И спокоен мёртвый сон.
Только в смерть не верит ветер.
Только ветер, только он.

Он бы бегал, как собака,
От куста и до куста,
Ждал бы шелеста, как знака
Жизни книжного листа.

И кляня наивность строчек,
И хваля упрямство их,
Он бы выстроил цепочкой
Всех читателей моих.

Он повёл бы их в дорогу,
Научил ходить пешком,
Через горные отроги
И почти что босиком.

* * *
Ты сердись, как ветер, как метель,
Дуй подряд все пятьдесят недель.

Невесёлые глаза мои слепи.
Ледяным дождём своим крепи.

Замети мои дороги и пути,
В веру новую, чужую обрати.

И чтоб был я и в почёте, и в чести,
Ты причастьем страшным причасти.

Заведи меня в хрустальные сады,
Там, где крови больше, чем воды.

Там, где лёд алее алых роз,
Где семидесятиградусный мороз.

Эти льдины выруби скорей
И в железной печке разогрей.

Хвои подмешай туда настой
Пополам с усталою мечтой.

Эту чашу – вовсе неспроста –
Пью во имя Господа Христа.

* * *
Всё больше чёрных пятен,
Всё меньше – снеговых.
И облик непонятен
Лесов береговых.

Летит к безмолвным птицам
Ветвей шумящих весть.
Тем и другим поститься
Успело надоесть.

Silentium
Кровь и обиды,
Всё, что ты видел,
Если вернёшься домой,
Помни немой.

В пьяном чаду,
В малярийном бреду,
Либо
На дыбе,
Где мышцы твои рвут палачи,
Молчи.

В счастливом сне
Любимой жене
В свете зари
Не говори.

Даже отцу,
Мертвецу,
На могиле
Ведь не расскажешь были.

Матери – помоги.
Матери – лги.

Дочери,
Сыну
Ночью
Синей,
О том, как ты жил,
Не расскажи.

И, другу
Сжимая руку,
К тайнам своим открывая ключи,
Про это – молчи.

Но на последнем встав пороге,
Устав и от правды, и от лжи,
Богу,
И то немного,
Всё-таки расскажи!

Сумерки
Задёрни штору на окне,
Прибавь огня.
Ты улыбаешься – не мне,
А плачешь – для меня.

Пусть в полутьме тебе к лицу
Полуоткрытый рот.
А верность, верность мертвецу
В твоих глазах живёт.

Так улыбаться для меня
Не надо – я не жду
Чужого тёмного огня
Даже в бреду.

Настанет день, настанет час,
Ты пальцы мне сожмёшь,
Ещё краснея и дичась,
За правду выдашь ложь.

Но без обмана, без стыда
Твой улыбнётся рот.
Тогда – о, только лишь тогда
Мертвец умрёт.

Тот факт, что свои первые стихи В. Шаламов посылал с Колымы Б. Пастернаку, стал уже легендой. Занимаясь этой историей, я нашёл в архиве писателя старые рукописи колымского периода – самодельные тетради из обёрточной бумаги, сшитые суровыми нитками. Шаламов в 1949–1950 гг. был фельдшером лесоучастка на ключе (речке) Дусканья, жил в избушке медпункта и впервые после 12 лагерных лет получил возможность писать стихи. Записывал он их в эти саморучные тетради, которые посылал Пастернаку и который их вернул при встрече в Москве в ноябре 1953 г. В тетрадях сохранились одобрительные пометы, сделанные Пастернаком и другими людьми, кому поэт давал читать «стихи ссыльного» (так анонимно они назывались).

Стихов в тетрадях много, около ста, часть из них черновые, явно несовершенные, написанные наскоро, но есть и – не побоюсь этого слова, и читатели, думаю, согласятся – подлинные шедевры. Но напечатать их в те годы было невозможно. А почему Шаламов не включил их в самиздатские «Колымские тетради» – вопрос сложный. Что-то, возможно, просто забылось, что-то при перечитывании показалось невыносимо многословным – ведь со временем Шаламов-поэт пришёл к предельной краткости. («Восемь строк Пастернак считал идеалом для русской лирики. Я считаю – двенадцать!» – писал он). Во всяком случае, остался категоричный отзыв Шаламова о своих первых опытах периода Дусканьи: «Стихов там ещё не было».

Смеем не согласиться с автором – стихи, и прекрасные, были. В подборку включена лишь малая часть лирики из самодельных тетрадей. Более полно она будет представлена в готовящемся издании стихов В. Шаламова в серии «Биб­лиотека поэта».
Валерий ЕСИПОВ

http://bit.ly/ULZQhB