Пушкин и романтизм Творчество Пушкина-романтика необходимо рассматривать в тесной связи с особенностями русского романтизма как литературного направления.Такой подход представляется актуальным прежде всего потому, что за последнее время резко возрос интерес к специфике национальных литератур, их исторических путей судеб. Во-вторых, даже в лучших литературоведческих трудах посвященных романтическому творчеству Пушкина, вопрос о его национально-исторической характерности остается в тени, оказывается отодвинутым на второй план. Между тем именно изучение пушкинского романтизма в типологическом аспекте позволяет полнее выявить его индивидуальные свойства, его внутреннее единство, уяснить его культурно-историческую специфику. Высказывания Пушкина о романтизме, хорошо известны порознь, не приведены в систему. Высказанные в разное время и по разным поводам, они каки бы дополняют, уточняют , разъясняют друг друга и - в своей совокупности - выражают продуманную и устойчивую систему взглядов. «Кстати: я заметил, что все (даже и ты ) - писал Александр Сергеевич , обращаясь к Вяземскому,- имеют у нас самое темное понятие о романтизме». В другом письме к Бестужеву он пишет: «Сколько я ни читал о романтизме, все не то; даже Кюхельбекер врет». Корень заблуждений современников поэт видит в том, что «под общим словом романтизма» они «разумеют произведения, носящие на себе печать уныния или мечтательности». Надо сказать , что само понятие «романтизм « Пушкин часто употребляет в разных значениях. Этим словом он обозначает одновременно и современное ему литературное направление, и ту давнюю литературную традицию, на которую это направление опиралось. Иными словами, романтизм был для поэта понятием вполне конкретным , исторически и хронологически локальным и понятием более общим , более широким - как мы бы теперь сказали , типологическим. К тому же русский романтизм гораздо теснее связан с явлениями доромантическими — традициями предшествующих литературных направлений. С другой стороны, художественное наследие романтизма гораздо в большей мере, чем это было на Западе, сохраняло живое значение для последующей эпохи, для крупнейших писателей-реалистов — даже второй половины XIX века. Относительная неразвитость романтических начал, переплетение и взаимодействие их с началами до- и послеромантическими, «синкретический» характер литературного движения - таковы важнейшие приметы и свойства русского романтизма. Конечно глубина и сила разочарования в жизни, которые обнаруживает русская поэзия 1810-1820-х годов, несравнимы с байроновским мироотрицанием. Белинский был совершенно прав, когда утверждал, что «добрый и невинный романтизм русский» столь же « похож на Байрона, сколько тень, отбрасываемая на солнце человеком, похожа на человека». По словам критика, русские романтики попросту не поняли великого английского поэта, «ни его идеала, ни его пафоса ни его гения, ни его кровавых слез, ни его безотрадного и гордого, на самом себе опершегося отчаяния, ни его души столько же нежной, кроткой и любящей, сколько мояучей непреклонной и великой!.. Он проклял настоящее и объявил ему войну непримиримую и вечную...». Чисто просветительский взгляд на мир сохранялся у Пушкина не так уж долго, хотя влияние Просвещения ощущается на протяжении всей его жизни. Бурное увлечение романтизмом (и прежде всего — Байроном), совпадающее с началом южной ссылки, существенно изменило и осложнило его эстетическое и философско-историческое представление о мире. Это было именно увлечение, так как в глубине своего творческого существа Пушкин никогда не был романтиком, а скорее лишь «отдал дань» романтическому направлению. Романтизм был не только литературным явлением. Он стал знамением и символом, душой и психологией, модой и костюмом времени: новое направление в литературе дало имя целой эпохе в духовной жизни Европы, в искусстве и в философии, в социологии и в истории, в филологии и в политической экономии; смена литературных направлений в глазах современников и потомков приобрела значение всемирно-исторического перелома. Это был новый этап все того же кризиса, открывшийся в процесс Французской революции и подготовленный до того в книгах Руссо и других утопистов. Современники ошушали себя выражаясь словами Мюссе) в «промежутке между ночью и днем». Время сознавало себя больным. «Болезнь нашего века происходит от двух причин: народ, прошедший через 1793 и 1814 годы, носит в сердце две раны. Все то, что было, уже прошло. Все то что будет, ете не наступило» : Романтизм и был болезнью века. Недаром обращение Пушкина к романтизму было отмечено внезапным появлением в его творчестве мотивов разочарования в жизни, бегства от друзей и возлюбленных. Так первой «морской элегией» открылся романтгический период в творчестве Пушкина. Спустя немногим более четырех лет вторая «морская элегия» ознаменует его конец. Но в поэтическом творчестве ссылка, изгнание трансформированы Пушкиным в добровольный акт поэта, порывающего со своими друзьями, покидающего свой привычный и родной мир в силу каких-то внутренних побуждений: Искатель новых впечатлений, Я вас бежал, отечески края , — то же спустя много лет в «Онегине»: Но я отстал от их союза И вдаль бежал... Таким образом, не так-то просто объяснить ссылкой и поездкой по Кавказу и Крыму с Раевскими сдвиг в его творчестве в середине 1820 годов. Романтизм настиг Пушкина на юге, и южные впечатления и темы очень удачно «вписались» в его новую творческую программу, но можно с полной уверенностью сказать, что переход к романтизму произошел бы и на севере, если бы никакой ссылки и не было. «Морская элегия» была манифестом пушкинского романтизма, и влияние на нее Байрона, в частности знаменитой «Песни Чайльд-Гарольда», было куда значительнее влияния морской прогулки в обществе Раевских. В первых публикациях элегия сопровождалась подзаголовком: «Подражание Байрону». Романтизм был болезнью, и муза Пушкина на какой-то срок оказалась больна «мировой скорбью». Глубинным смыслом романтического богоборчества было отрицание разумности и благости всего Божьего творения, в том числе и человека как создания несовершенного, хотя бы уж по причине его смертности, а также очевидной нравственной дисгармонии (бьггь может, смертностью предопределенной). «Творенье не годится никуда» —эти слова Мефистофеля можно было бы поставит эпиграфом к главе о романтизме в духовной истории Европы. В самом общем виде две основные проблемы романтизма можно определить двумя словами: лицо и народ. Проблема лица предстала в романтизме как проблема личности в ее трагической противопоставленности обществу, вне которого личность не может существовать и в котором личность не может или не хочет по тем или иным причинам ужиться. Эта неустроенность лица в новом мире становится инвариантной коллизией большинства не только романтических, но и реалистических поэм и романов XIХ века от «Паломничества Чайльд-Гарольда» до мопасановской «Жизни». В русской литературе эта коллизия первые была найдена и выражена в специфически русском варианте Пушкиным в теме «героя времени», составляющей главный предмет его эпического творчества 20-х годов, - в «Кавказском пленнике», «Цыганах», «Евгении Онегине». Содержание понятия «народ» тоже чрезвычайно изменилось ко времени романтизма в Европе по сравнению с предшествующим периодом. Если «лицо» стало «личностью», то «народ» стал теперь нацией, и впервые возникшая в европейской литературе проблема «народности» была романтиками поставлена как проблема «национальности» в ее неповторимом метафизическом и историческом своеобразии, которое, по убеждению романтиков, непременно должно выражаться и выражается в неповторимом эстетическом национальном своеобразии. Большое место в этом комплексе идей занимали вопросы истории, этнографии и народного творчества: постичь дух народа и дух истории теперь казалось делом куда более важным, чем постичь дух законов, — законы божеские и человеческие только что подверглись страшному отрицанию, и новый порядок вещей, казалось, следовало выводить не из них а из истории и воли народов.У образованных русских людей для напряженного интереса к истории были, помимо указанной общей причины, свои дополнительные национальные основания: Россия совсем недавно по-настоящему вошла в орбиту европейской жизни, на глазах Пушкина она стала самой мощной военной державой и пыталась по-своему организовать всю континентальную Европу; различие между недавними прошлыми и современными формами жизни было столь велико, столь велико было различие между образованным сословием и простым народом, столь велико было, наконец, и глубинное различие между внешне европеизованными формами русской жизни и правовыми порядками европейских государств. Не случайно и Пушкин, начиная с южного периода до конца дней своих, более всего интересуется историей, в которой он (очевидно ищет ответы на волнующие его вопросы современности и ближайшего будущего России. Пушкин, правда, никогда не оставлял литературы, но и он, подобно Карамзину, стал историком-профессионалом, и это сходство их эволюции, быть может, выражало некую их глубинную общность в подходе к решению кардинальных проблем русской жизни. Идя по этому пути, Пушкин выработал свою концепцию русской истории, которая до сих пор не получила должного рассмотрения и оценки. Наряду с интересом к истории и в связи с ним Пушкин же в южный период обнаруживает такой же глубокий интерес к постижению народного характера вообще — и в особенности русского народного характера. При этом под «народным характером» Пушкин (как, по-видимому, и все писатели того времени) подразумевал национальный характер. Это видно из его правда, несколько более поздней) заметки «О народности » литературе» (1826 г.): «Народность в писателе есть достоинство, которое вполне может быть оценено одними соотечественниками — для других оно или не существует или (даже может показаться пороком. Интерес к истории и интерес к народности связываются в один узел, так как Пушкин довольно рано приходит представлению о народном характере как категории исторической, изменяющийся с изменением и развитием гражданского общества и его установлений. Он отмечает заслуги русского духовенства в распространении просвещения, чем, по его мнению, православная церковь выгодно отличается от римско-католической: «В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколь пагубно в землях римско-католических. Там оно, признавая главою своею папу, составляло особое общество, независимое от гражданских законов, и вечно полагало суеверные преграды просвещению. У нас, напротив того, завися, как и все прочие состояния, от единой власти, но огражденное святыней религии, оно всегда бьшо посредником между народом и государем как между человеком и божеством. Мы обязаны монархам нашей Историею, следственно и просвещением». Это представление Пушкина о просветительской миссии духовенства в России (как и отрицательное отношение к католицизму) остается неизменным и в дальнейшем: в статье 1834 года «О ничтожестве литературы русской»: «Духовенство одно — в течение двух мрачных столетий — питало бледные искры византийской образованности. В безмолвии монастырей иноки вели свою беспрерывную летопись». Наконец, Пушкин рассматривает «греческое вероисповедание» в его противопоставленности «всем прочим»— как один из источников и признаков «особенного национального характера» русских. Как видим, вся аргументация Пушкина «в пользу» православия имеет чисто светский и сугубо прагматический характер (выгоды государственные, выгоды народные и т. п.), и речи нет о религии как средстве общения с Богом, приобщения к высшей, сверхчеловеческой мудрости. Так же далеки в эти годы от религиозной ортодоксии и представления Пушкина о церкви: не «телом господним», не «Софией», даже не собранием верующих, а обыкновенной иерархией духовных чиновников, противостоящей верующей толпе, представляется ему церковная организация. Это же «народное» отношение к духовенству выражено Пушкиным в «Сказке о попе и работнике его Балде». Однако мысль о, так сказать, историко-этнографической функции религии, о значении ее для постижения национального характера, по крайней мере когда речь шла о допетровском периоде русской истории, уже не покидала Пушкина, и с этого времени все чаще Пушкин, обращаясь к историческому прошлому, пишет о церковных и религиозных предметах уже без всякой иронии. Таков, например, отрывок 1822 года «На тихих берегах Моск-вы...» и другой отрывок из какого-то незаконченного произведения об исповеди грешника («Вечерня отошла давно...», 1823 г.). К 1822 году относится и первая бесспорная удача Пушкина в жанре исторической поэзии—«Песнь о вещем Олеге». Конечно, рядом с «Олегом» нельзя назвать ничего в русской поэзии того времени, и все-таки историзм Пушкина в этот период еще очень поверхностен к условен, как условны национальные хараттеры черкесов, татар и цыган в его рамантических поэмах (черкесы поют о «красных девицах», а цыганы исповедуют взгляды Руссо и т.д.). Лесскис считает , что причиной подобного успеха романтических поэм Пушкина была их слабость , которая объединяла их со всей тогдашней литературой. Пушкин еще был «как все», хотя и «первым среди равных», он шел в ногу с временем, н время его признало своим глашатаем. Но скоро он начал обгонять время, ушел далеко вперед, и время от него отреклось: «...меня лет 10 кряду хвалили бог весть за что, а разругали за Годунова и Полтаву». Тогда же, в 1822 году, Пушкин начал писать трагедии из древней русской истории о Вадиме Новгородском который еще со времен Я. Б. Княжнина (трагедия «Вадим» 1786 г.) слыл «первым русским республиканцем». Приме-чательно, что все исторические сведения о Вадиме ограничены двумя летописными фразами: «Того же лета оскорбишася новгородцы глаголюще яко быти нам рабом и много зла всячески пострадати от Рюрика и от рода его. Того же лета уби Рюрик Вадима Храброго и иных много изби новгородцев советником его», —на которых, кажется, нельзя построить исторического произведения. Но романтическая эстетика позволяющая отожествлять субъект с объектом, приписывать историческим персонажам мысли автора, допускала не только очень свободное обращение с материалом, но и замещение его поэтическим воображением. Именно так и намеревался поступить Пушкин в данном случае. В дошедших до нас набросках и плане трагедии легко угадывается типичное для декабристов романтическое представление об «исконно республиканском», «антимонархическом» национальном характере русского народа и самодержавии как чуждой русскому народу форме государственного устройства, навязанной ему извне. Сама фразеология пушкинского «Вадима» звучит анахронизмом в устах древних новгородцев, зато типична для русских либералистов 20-х годов прошлого столетия: например, противопоставления «славянская свобода» / «позорный ярем»; «граждане» / «покорные рабы»; «вольные главы» / «иго» и т. п. Пушкин оставил эту трагедию незавершенной, может бьпъ, потому именно, что ему недоставало материала, может, потому, что его отвлекли другие замыслы (начало заботы над «Онегиным», окончание «Бахчисарайского фонтана»), а вернее—в связи с глубоким кризисом всех его романтических концепций, начавшимся вскоре после начала его работы над «Вадимом». Подлинный и прочный успех в области исторической и народной относится уже к Михайловскому, и успеху этому как раз и предшествовал и в каком-то смысле способствовал кризис политического, философского и исторического сознания Пушкина. Напряженный интерес к народному характеру и к истории в конечном счете был обусловлен у Пушкина развитием политических событий современности, за которыми Пушкин следил с необыкновенным интересом и не-терпением и которые, казалось, предвещали близкие бурные перемены как в Европейском мире, так и в России. Однако надежды не сбылись, революционная волна стала спадать, и Пушкин первый из русских писателей угадал этот спад. 1823 год принес жестокое разочарование: Пушкин как будто почувствовал близкий трагический исход того движения, которому он сам принадлежал и успех которого еще совсем недавно ему представлялся несомненным. Еще в 1821 году в послании «В. Л. Давыдову» и в оде «Наполеон» он выражал надежду на скорую революцию («Но нет! —мы счастьем насладимся, // Кровавой чашей причастимся...»), уверенность в том что изгнанный «деспот» Наполеон «миру вечную свободу // Из мрака ссылки завещал». Существо кризиса 1823 года состояло в том, что Пушкин перестал отождествлять свои общественно-политические и правовые взгляды со взглядами всего русского народа, он вдруг открыл, что «народ» (т. е. простой народ прежде всего, как, впрочем, и большинство представителей других сословий) вовсе не считает политическую свободу, а тем более — прочные правовые основы самой большой и безусловно необходимой общественной ценностью. Политическая программа либералистов в этом смысле оказалась не «народной», для народа непонятной и ненужной. Но это уже в каком-то смысле делало ненужным будущее восстание, предопределяло с большой вероятностью его будущее поражение. Пушкин понял, что народ далек от вольнолюбивого «сеятеля». Отсюда можно было сделать выводы самые различные: можно было замкнуться в гордом и исполнен-ном отчаяния романтическом одиночестве, можно — отречься от вольнолюбивых идеалов; можно «переориентироваться» на народное представление о «воле», надеяться на разбойничьи традиции в русской истории, на смуту; можно было надеяться «поднять» народ до своего политического сознания и т. д. и т.п. В русской общественной мысли и в русском общественном движении последующих лет мы найдем все перечисленные разновидности решения проблемы, возникшей перед «сеятелем свободы». У Пушкина на его дальнейшем пути в сущности не оказалось попутчиков и единомышленников. Отсюда и до конца дней своих он в каком-то смысле был обречен на одиночество—идти своим путем, никем не разделяемым, никем не понимаемым. Кризис политического сознания немедленно отозвался на всех других уровнях творческого мышления Пушкина - в пессимизме философском («Демон», «Телега жизни»), в элегической интерпретации любовной темы («Все кончено, меж нами связи нет»), в разочаровании даже в дружбе («Коварство», «Дружба»), что для Пушкина можно считать признаком самого глубокого отчаяния. Следы этого сильнейшего кризиса еще долгое время спустя будут обнаруживаться то в одном, то в другом произведении. Он завершится трагической элегией «К морю» (1824г.), во многих отношениях симметричной «Морской элегии» 1820 года: обе связаны образом океана и личностью Байрона, в обеих тема романтического бегства, но первая открывает романтический период , вторая его завершает и исполнена драматизма менее подражательного , менее литературного , отчаяния более реального : вторая как бы констатирует несостоятельность романтических надежд, выраженных за четыре года до того в первой. Мерой отчаяния, выраженного в этой элегии, может рассматриваться беспримерное и неожиданное для Пушкина сопоставление просвещения с политической тиранией. Как уже говорилось, просвещение всегда (до кризиса 1823—1824 гг. и после) было для Пушкина мерой исторического блага, а тут оно оказалось символом угнетения и несвободы лица. Этот неожиданный выпад против просвещения—крайняя точка пушкинского романтизма, кажется, впервые он обращается к одному из самых очевидных, а вместе с тем и самых популярных «обманов» Руссо, к его мифологии о «невинных» и «добродетельных» дикарях и о губительном для нравственности влиянии наук и искусств, культуры и просвещения в целом. Элегия «К морю» пишется в июле — ноябре 1824 года, одновременно с ней (в сентябре того же года), как бы в противовес элегической патетике прощанья с Байроном, Наполеоном и с океаном, пишется другая, намеренно прозаизированная «пьеса» (как тогда говорили) «Разговор книгопродавца с поэтом», в которой утрированно романтичному поэту противостоит деловой книгопродавец, резонно указывающий поэту, что и сами романтические страдания, раз уж они вылились в стихи, можно «обратить» «в пук наличных ассигнаций», которые обеспечат поэту желательную свободу. Правда, речь здесь идет уже не о политической Свободе, об освобождении крестьян, а о «свободе» с маленькой буквы, всего-навсего о личной независимости поэта от ма-- териальной нужды, от унизителыюй. бедности, и т. п. Это подчеркнутое прозаизирование таких понятий как «поэзия», «свобода» и др., ирония по адрес романтического «поэта» (по своему собственному адресу знаменовали наступление нового этапа в творчестве Пушкина. Романтическая поэма «Цыганы», начатая как будто в соответствии с пресловутой концепцией Руссо, канчивается признанием несостоятельности этой концепции: Но счастья нет и между вами, Природы бедные сыны!.. Так в Михайловском, «в глуши забытого селения», вдали от друзей-единомышленников, от европейской Одессы, постепенно проходит кризис; скрытая духовная работа: «сердечный жар, так долго усыпленный», прорывается вовне, обнаруживается в новом поэтическом подъеме. «Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить», — пишет Пушкин летом 1825 года, в разгар работы над «Борисом Годуновым». Можно сказать, таким образом, что система взглядов Пушкина на романтизм достаточно сложна и в то же время внутренне едина . Она включает в себя понимание романтизма как широкой типологической общности ( типа творчества) и как явления исторически конкретного - новейшей литературной школы. Романтизм предстает в ней как реальный факт литературной жизни - объект критического разбора и оценки и как творческая программа, намечающая пути преобразования , дальнейшего развития отечественной словесности. Разные стороны пушкинской концепции и выражают различные, но тесно связанные между собой понятия «новейшего» и «истинного» романтизма. Суммируя пушкинские воззрения на романтизм, еще раз отметим: поэту ясен прежде всего особый характер русского романтического двичения, существенно отличного во многих чертах от романтизма на Западе. И второе: развиваемая им программа романтического преобразования отечественной словесности универсальна и синкретична; тесно связаная с доромантической эстетикой, она вбирает в себя еще не обособившиеся вполне начала романтизма и реализма. ИСТОЧНИКИ : 1. Г. Лесскис «Пушкинский путь в русской литературе». М., 1993 2. А. М. Гуревич «Романтизм Пушкина». М., 1993 3. А. И. Горшков «Все богатство, сила и гибкость нашего языка. А.С. Пушкин в истории русского языка». М., 1993 © Макс Гончаров, 2004-2009