Кто меня знает давно в курсе, что я очень неровно дышу к Д.Быкову. Я его считаю блестящим критиком, талантливым литератором, неплохим поэтом и… никудышным писателем.  Каждая страница его книг отлична и замечательна сама по себе, но вместе они не складываются в то, что называется магией книги. Удивительно, но факт. Каждый раз я продираюсь сквозь язык книг Д.Быкова, заставляю себя дочитать и каждый раз убеждаюсь  — не моё. Да…Мыши плакали, кололись, но продолжали грызть кактус.

Но в нижеприведенном тексте Д.Быков пишет про моего нежно и трепетно любимого В.Т.Шаламова. Не во всем я с ним согласен, но взгляд любопытен и заслуживает внимания.

Но у меня свой Шаламов…

Шаламов у нас толком не проанализирован, не рассмотрена его эволюция, количество строго научных работ о нем минимально. А уж мировоззрение Шаламова вообще остается тайной за семью печатями, поскольку сам он в отличие от своего оппонента Солженицына о нем не распространялся.

*НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ БЫКОВЫМ ДМИТРИЕМ ЛЬВОВИЧЕМ, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА БЫКОВА ДМИТРИЯ ЛЬВОВИЧА, СОДЕРЖАЩЕГОСЯ В РЕЕСТРЕ ИНОСТРАННЫХ СРЕДСТВ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ, ВЫПОЛНЯЮЩИХ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА 29.07.2022.

Возможно, причина тут в том, что мировоззрение это было посложней солженицынского (хотя и оно непросто: как замечательно писал Синявский еще в 1975 году, «Солженицын эволюционирует, и не обязательно по направлению к небу»). Шаламов в отличие от большинства современников, осужденных за троцкизм, троцкистом был — правда, не столько в смысле симпатий к Троцкому или прямой организационной помощи ему, сколько в смысле ненависти к партийной бюрократии, перерождающейся партии, возрождающемуся быту.

Он верил в проект грандиозного всемирного переустройства. Он верил, что этот проект не ограничится социальными переменами, а непременно закончится антропологическим скачком, то есть отменой человека как проекта, его претворением во что-то иное.

Тут на самом деле существенная черта советской литературы — не всей, не всякой, одного ее направления, весьма экзотического и равно далекого от социализма, реализма и, скажем, православия. Почему так будоражит, например, Леонов? Будоражит он, конечно, тех, кто умеет читать и слышать, — Марка Щеглова, скажем, чья статья о «Русском лесе», проскользнув сквозь все цензурные рогатки, внятно обозначила (и даже разоблачила) это неоязычество.

Русская литература привыкла исходить из того, что человек добр, а будущее лучше прошлого. Что, однако, если человек зол? Что, если его надлежит пересоздать? Что, если опыт неудачен и соотношение глины и души безнадежно нарушено? Может ли создание пересоздать себя?

Из этого, из антропологического переворота, исходил, скажем, Горький — отсюда его интерес к Соловкам, Куряжу или Беломорканалу как к фабрике по реальной переделке человека. Леонов был последователем не столько Горького, сколько более древней традиции: он возводил свою «Пирамиду» к апокрифической книге Еноха.

Шаламов вообще был атеист: эзотерикой не интересовался, в иррациональное не верил, ему хотелось лишь, чтобы революция, которой он был захвачен, в самом деле пересоздала мир до основания, потому что человек, каков он есть, Шаламова не устраивал совершенно.

Ему не нравилась религия, потому что, кстати, не любил он и своего отца-священника, хотя посвятил его памяти нечеловечески сильный, слезный рассказ «Крест». Еще меньше ему нравилась та же религия в безмерно уплощенном варианте — сталинизм, примитивный и скучный культ. Он желал видеть вещи без флера, как они есть. Его дневники и записные книжки раскрывают тайну, о которой читатель «Колымских рассказов» догадывался давно: Шаламову не нравятся люди, он не верит в них, они должны быть преодолены. И смысл «Колымских рассказов» — не просто поведать о том, что было, не просто засвидетельствовать перед человечеством ужас пережитого (Шаламов сам часто писал, что это никого не остановит, и кампучийский ужас, скажем, случился еще при его жизни).

Цель иная (думаю, в наше время эту линию продолжает Петрушевская) — засвидетельствовать недостаточность, банкротство человеческой природы. Правда, Шаламов берет экстремальные условия лагеря, для которых и слово «экстремальные» оскорбительно-нейтрально, а Петрушевская до невыносимой концентрации (какой, слава Богу, в реальности не бывает) сгущает быт. Оба с последовательностью, достойной святых отцов, отсекают все утешения вроде «клейких зеленых листочков»: Шаламов потому и ценил свои стихи столь высоко, что это уникальный опыт стерильной поэзии — стихи без пафоса, без единой красивости (может, именно поэтому они производят впечатление такой ледяной нейтральности, почти безвоздушной пустоты).

Человек обанкротился, человек зашел в тупик, человека надо переделать, и первым экземпляром такого сверхчеловека Шаламов справедливо считает себя, и дальше начинается самое дискуссионное.

С одной стороны, его дальнейшая, послеколымская и в сущности послелитературная жизнь свидетельствует о прогрессирующей болезни (дело, думаю, не ограничивалось Меньером), о безумии, распаде и наконец о полном одиночестве, из которого не было выхода (да он, кажется, и не желал его). С другой — это аргумент сомнительный, поскольку именно записные книжки Шаламова доказывают, что главного он не лишился: самооценка его не поколеблена.

Себе не врут — во множестве дневников мы находим сетования на несостоявшуюся жизнь, неизбежную старость, подступающую слабость, и вряд ли авторы старались сами себя разжалобить. Минуты слабости бывают у всякого, только не у этого железного, ледяного старика. Он и отречение от «Колымских рассказов», помещенное в «Литературке» и многими воспринятое как оппортунизм, расценивал как силу, как хитрый тактический ход (и, быть может, не так уж ошибался): даже в 1970-е, даже в 1980-е ни слова самоосуждения, ни намека на поражение. И тут он особенно прав. Сверхчеловеку нельзя рассчитывать на человечность: он выбрал эту нежизнь — ее прожил и ее дожил.

Можно возразить, что были другие варианты сверхчеловечности — как, скажем, у Домбровского, делавшего все, чтобы не превратиться в ледяную глыбу, культивировавшего в себе как раз человеческое, только в превосходной степени, — юмор, милосердие, братские чувства к ближним, даже злобу («Меня убить хотели эти суки»), но злобу живую, не отрицавшую человечества как такового. Что до Шаламова — он ведь и до лагеря не слишком верил в людей. Если бы применительно к его судьбе не звучало таким кощунством сравнение с участью Уайльда (хотя «матчи на первенство в страдании» справедливо осудила еще Лидия Чуковская), стоило бы вспомнить Шоу: Уайльд вышел из тюрьмы ничуть не изменившимся. Не потому, конечно, что и после тюрьмы был эстетом, а потому, что и до тюрьмы был христианином.

Жаль Шаламова — позднего, одинокого, старого Шаламова, с сумасшедшими письмами, бешеным презрением ко всем, единственной формой самозащиты — короткими, стеклянно-ровными стихами?

Не жаль. Он выше жалости. Человек выбрал нечеловеческое и остался в нем; ни осуждать этот выбор, ни сострадать ему — невозможно. Он — по ту сторону, в мире, состоящем из льда и камня; «в садах других возможностей», как выражается Петрушевская.

Эти возможности есть, и человек не единственное разумное творение Божие. Об альтернативах ему, интересных и подчас куда более достойных, напоминает миру русская литература советской эпохи — в первую очередь Шаламов.