* * *
Ещё нас греют солнце и вино
и жаден глаз до зрелища и цвета.
И на семи шестах вознесено
над головой матерчатое лето.

Ещё деревья учатся летать,
крылами опершись на голубое.
Ещё разлука прячется, как тать
до совершенья первого разбоя.

Дробится в пальцах воздух слюдяной,
и птицы нерождённые теснятся.
…Мои живые всё ещё со мной.
А мёртвые мне больше не приснятся.

* * *
Идут дожди, смеркается к пяти.
Худых дорог закончилось движенье.
Сойти во двор, руками развести
сырую ткань, тугую в натяженье.

Перелило следы коровьих ног.
Цветёт грибок в сопревшей древесине.
Не подходи ко мне, лукавый бог:
не уступлю ни зелени, ни сини.

Не тронь меня, шумят мои дожди
(который год?.. и ныне им, и присно!).
Лишишь земли — не празднуй, обожди:
я на поле твоей клещом повисну.

В жестяный воздух пальцами вцеплюсь:
ну — полстроки, полвыкрика, полшага!
Ах, эта жизнь! Солоноватый вкус,
кремнём и пылью пахнущая влага.

* * *
У, как я лгал, когда меня, бывало,
упрашивали: «Ну-ка, расскажи…»
Скупая зрелость профессионала
жила в моей неизлечимой лжи.
Слепым чутьём, предшествующим знанью,
я понимал без горечи и зла,
сколь недостойна даже состраданья
моей судьбы обыденность обыла.
И вот я лгал:
про партизанку-маму,
про смерть родни в белогородских рвах…
И простота почти античной драмы
жила в моих кощунственных словах.
Но как тогда умели верить горю!
Тамбов лежал в разоре и пыли.
Слепцы слепцов водили, и тлетворен
казался дух беспамятной земли.
Канва времён секлась и обнажалась.
Рассвет входил преддверием конца.
…Я не стеснялся. Да, я бил на жалость.
Так пожалейте ж, граждане, мальца!
За то, что мал и так немного стою,
что выбрал век себе не по плечу.
…Я получал за творчество с лихвою.
Чего теперь уже не получу.

* * *
Помереть — да больно жить охота.
Позабыть — да память не велит,
хоть июль перстами доброхота
на глаза забвением пылит.

Вот душа послушна и покорна,
но, молчком отсчитывая срок,
шелушит обугленные зёрна
и кладёт тихонько на зубок.

Что мне в ней, незрячей и ледащей,
для кого теперь её беречь,
раз насквозь просвечивает хрящик —
из плевы не вышедшая речь?

Что мне в том, и где моя услада —
отчий дом, дощатый палисад?
Оглянусь — и на четыре лада
за спиной разъезды голосят.

И судьба, пришедшая к пределу,
на себя невидяще глядит.
И бессмертья воздух поределый
осторожно пальцы холодит.

* * *
Зачем я был с тобой в таком родстве,
в таком сцепленье разума и крови,
что забывал о жалком естестве
и, не стыдясь, вставал с тобою вровень?

Я так хочу пройти по всем рядам,
по всем графам немыслимой таблицы!
Ты помани — я всё тебе отдам
за горловое клекотанье птицы!

ТОСКАНСКИЙ ВОЗДУХ
Цикл стихотворений

1

Тосканский воздух, я уже не твой.
Я разучился языку чужому.
Из тысяч слов я затвердил: «Домой!» —
и на холмах ищу дорогу к дому:
по горбылям твоих бессмертных лоз,
путём крота — по влаге перегноя.
Но мне хотя бы пёрышко стрекоз —
летучий прах, стекольце нитяное!
Вот суть моя — перо и птичий пух,
вся эта голь, спелёнутая в горстку.
…Повременить, озрить небесный круг —
и полететь косым пичужьим порском.

2

Мне снится Пиза: карантинный быт
и нищета грошового ночлега.
Канун весны — то приближенье снега,
то обсыханье тротуарных плит.

Бог с нею, с башней. Я уже летал
по крутизне закрученной спирали:
косые балки купол подпирали,
и гефсиманский голубь лепетал.

Мне не туда, мне рядом — на припёк,
за полусферы той щербатой крыши,
на ту траву, где я стоял и слышал
и только слов восстановить не мог.

Мне за лотки, торговые ряды,
из тесноты — туда, на середину.
Приотворюсь, скупую душу выну:
побудь собой, поплачь, попей воды.

3

На что моим глазам видения Сиены,
смущающие их подробностями сна?
Я был, меня не ждут, забудем эти стены,
оставим для других чужие имена.

Ни зверю, ни зерну, ни дереву чужому
я больше не родня и счёта не веду.
Довольно, отбродил — я возвращаюсь к дому,
оставленному мной в немыслимом году.

У, лютая тоска по зелени и сини!
Сожги мои глаза до боли роговиц.
Верни меня назад — к моей сиротской глине,
к распластанным крылам моих бессмертных птиц.

(Я слышу, как они крылами ловят ветер,
и ломкое перо по воздуху летит.
Стрекозьей чешуёй в синюшинах отметин
над самой головой пространство шелестит.)

Что слаще на земле, чем воздух возвращенья,
касающийся нас изнанкою листа,
когда, преодолев инерцию вращенья,
она выносит нас на прежние места?

4

Стихает гул брусчатых площадей.
Молчит моя красавица Сиена.
И лишь сквозит прозрачней и худей
застенчивым девическим коленом.

Возьми меня на свой гончарный круг —
я для тебя податливее глины,
огладь меня касаньем влажных рук
и обведи одним движеньем длинным.

Ну побалуй, потешься, полепи!
Вот плоть моя непрочного замеса.
Возьми её, немного укрепи
и прокали для колера и веса.

Как страшно быть у времени в долгу
и понимать, что расплатиться нечем!
Возьми меня, я больше не могу —
я не хочу моей бессильной речи.

Меня гнетёт махина языка.
Мне тяжко в слове — необжитом теле.
Отдай его хотя бы на пока
кому угодно — было бы при деле!

А мне глядеться в этот мир хмельной
какой-нибудь безгласою поделкой —
кувшином с горловиной расписной,
сиенской размалёванной тарелкой.

5

Из лёгких рук пуская голубей,
взгляни наверх, на свод золототканый:
всё веселей, вольней и голубей
там ты летишь просторами Тосканы.

По краю мира плавает звезда.
Косматый шмель качается в полёте.
И воздуха теснимая среда
приобретает монолитность плоти.

Ну так скажи, куда же нам уйти,
кого же нам позвать себе для смены,
когда бессмертье встало на пути
под золотыми стенами Сиены?

Как сладко жить и быть роднёй всему,
что сопричастно празднику и чуду!
Но привыкать к рожденью своему
я до конца пути, наверно, буду.

Плескать крылом челночного стрижа,
сгорать в зерне усилием проклёва…
И, не дойдя за шаг до рубежа,
довоплощаться в камень или слово —

но только б знать, что жизнь ещё не вся,
ещё бежать за проносимой тенью!
И, на пустячной ниточке вися,
благословлять обман перерожденья.

* * *
В те годы я был заурядной длины,
довольно потёртого вида,
какими по должности быть и должны
рабочие лошади МИДа,
где я начинал как второй секретарь
в компании языковедов.

(Увы, без особого блеска, как встарь —
не Тютчев и не Грибоедов).

Простые работники сферы услуг,
притом не из самых ретивых,
мы жили, как жили другие вокруг,
но всё же в кооперативах.

Работа была не деньгою мила,
а вечным шатаньем по свету:
конечно, по службе, конечно, дела…
У многих и этого нету.

Как следствие, ранний скептический склад,
неверие всяческой прессе,
прилеты-отлёты с часами не в лад…
И всё при порядочном стрессе.

*Русаков Геннадий Александрович — советский дипломат (1938)